Не нужно доказывать, что мой поступок был вовсе неумышленный: я перевел сатиру в деревне, еще не зная о существовании Полевого. Я никогда не замечал его в числе слушателей во время публичных заседаний Общества и, конечно, не мог ожидать, чтоб он явился для выслушания стихов, которые можно было применить к нему, и чтоб он встал со стула, как нарочно, для привлечения на себя общего внимания. Когда я, проехав из Общества прямо к Писареву, рассказал ему это происшествие, он улыбнулся прежнею своею злою улыбкой, которая говорила: "ништо ему". С сожалением я должен сказать, что он ненавидел Полевого.

Писареву становилось хуже и хуже. 1 марта хотел было он написать записку и поздравить одну очень любимую и уважаемую им женщину со днем ее рожденья, но дрожащая его рука писала одни каракульки; он бросил с досадой перо и сказал: "Таким почерком я только напугаю". На другой день он просил меня продать книгопродавцу Ширяеву "Белую волшебницу", "Пятнадцать лет в Париже" и четыре водевиля: "Дядя напрокат", "Две записки", "Как дороги утки" и "Средство выдавать дочерей замуж". – "Продай за что-нибудь, – сказал мне Писарев слабым голосом. – Ширяев предлагал мне прежде по сто пятьдесят рублей за каждый водевиль в одном акте". Я поехал прямо к Ширяеву и продал все шесть пиес, числом одиннадцать актов, за тысячу рублей ассигнациями. Возвращаясь из комитета, я заехал к Писареву и отдал ему деньги. Он был очень доволен, спросил свой маленький ларчик, положил в него тысячу рублей и запер ключиком. Кончив эту, для него уже тяжелую работу, он сказал с какой-то странной улыбкой: "Пригодятся".

Я повидался с Высоцким; он сказал мне, что с некоторого времени у больного появилось опять раздражение в печени, что завтра он ощупает его при мне, для чего и просил, чтоб я непременно приехал в три часа. "Писарев уже два раза не дался осмотреть себя, – продолжал Григорий Яковлевич, – а вас, вероятно, послушается: мне необходим хирургический осмотр".

Высоцкий приехал в условленный час, и Писарев весьма неохотно, но согласился дать себя ощупать.