моей статьи возбудит гнев г. Полевого и повредит "Деннице". Брань издателя "Телеграфа" для меня была не новость: я давно уже был к ней совершенно равнодушен; но, не желая вредить успеху "Денницы", я дал мою статейку с условием – не подписывать своего имени, с условием, чтобы никто, кроме г. Максимовича, не знал, что "Буран" написан мною. Условие было соблюдено в точности. Когда "Денница" вышла в свет, "Московский телеграф" расхвалил ее и особенно мою статейку. Рецензент "Телеграфа" сказал, что это "мастерское изображение зимней вьюги в степях Оренбургских" и что, "если это отрывок из романа или повести, то он поздравляет публику с художественным произведением". Не ручаюсь за буквальную точность приводимых мною слов, но именно в таком смысле и в таких выражениях был напечатан отзыв "Телеграфа". Какова же была досада г-на Полевого, когда он узнал имя сочинителя статьи! Он едва не поссорился за это с издателем "Денницы". Я помню, что один из общих наших знакомых, большой охотник дразнить людей, преследовал г. Полевого похвалами за его благородное беспристрастие к своему известному врагу. Положение вышло затруднительное: издателю "Московского телеграфа" нельзя было признаться, что он не знал имени сочинителя, нельзя и отступиться от своих слов, и г. Полевой должен был молча глотать эти позолоченные пилюли, то есть слушать похвалы своему благородному беспристрастию.

Ни облака на туманном беловатом небе, ни малейшего ветра на снежных равнинах. Красное, но неясное солнце своротило с невысокого полдня к недалекому закату. Жестокий крещенский мороз сковал природу, сжимал, палил, жег все живое. Но человек улаживается с яростью стихий; русский мужик не боится мороза.

Небольшой обоз тянулся по узенькой, как ход крестьянских саней, проселочной неторной дорожке, или, лучше сказать, – следу, будто недавно проложенному по необозримым снежным пустыням. Пронзительно, противно для непривычного уха скрипели, визжали полозья. Одетые в дубленые полушубки, тулупы и серые суконные зипуны, нахлобученные башкирскими глухими малахаями